Настало время охуительных историй

[psyhogonzo]

Варнинг! Будьте готовы охуеть и потерять веру в человецтво. Я лично охуел под завязку.

В редакцию нашей районной газеты пришло письмо от Любы, жительницы большого села. Письмо было странным. В нем Люба просила совета у читателей газеты. Причем просьба была о помощи в таком вопросе, в котором никто не может советовать: "Люди добрые, помогите! Скажите, что мне делать? Простить мне мужа или нет? Если я его прощу, то, боюсь, все повторится снова. А если не прощу, то кто же его простит? И к кому же ему возвращаться?" Сначала мы, то есть наш отдел писем, решили не печатать это письмо, тем более, что ничего нельзя из него понять. Но, все же, оно всех заинтересовало. Было решено послать меня, как внештатного корреспондента, в командировку, чтобы выяснить, что случилось, что заставило эту женщину написать такое письмо. Когда я приехала в нужное мне село, то приготовилась к долгим поискам этой самой Любы. Но, к моему удивлению, мне сразу повезло. На вопрос, заданный первой же жительнице села, не знает ли она, где живет Любовь, она с усмешкой ответила: " А-а-а, эта юродивая, да как же не знать?! Её тут каждая собака знает. Вон ее дом." Дом оказался на замке. Я решила ждать. сельской местности каждый новый человек виден. Вот и ко мне подошла женщина и сказала, что Любка на работе. А если она мне очень нужна, то можно пойти к ее матери и там подождать. Ну, я и отправилась к дому Любиной матери.
*ЮРО́ДИВЫЙ -ая, -ое.
1. Чудаковатый, помешанный; ненормальный. Ю. парень. Она больная, юродивая.
ЧАСТЬ 2.
Ольга Петровна, мать Любы, встретила меня без всякого удивления и каким-то потухшим взглядом. Так смотрят люди, которым в этой жизни все опостылело. Когда я сказала, кто я и зачем приехала, она тяжело вздохнула
- Господи... эта дурища уже и до газеты добралась... Ну, понятно... В селе-то уже с ней никто и разговаривать не хочет. Вон и прозвище придумали - юродивая.
Затем, опустившись на стул, простонала
- Ох, да глазоньки мои не видели бы этого безумства! Правду говорят - дай Бог дитя, да дай ему ума. А моя Любка в очереди за умом, видать, последней стояла. Вот ей и не досталось, ума-то. Зато упрямства - любой баран позавидует.
Чувствовалось, что женщине хочется выговориться, и я ее не перебивала. Отвернувшись, она молча смотрела в окно. Потом продолжала рассказывать.
- И ведь никого и никогда она не слушала, никто ей не указ! Сама, мол, знаю, что делать! Знать-то она знает, как наворотить! Сама умная! А болячки-то зализывать к глупой матери ползет!
- Ольга Петровна, объясните, почему Любе дали такое прозвище?
- Нет, не буду... Да и слов таких не найду, чтобы объяснить. Сама скоро явится, вот пусть и объяснит, коли сможет.
Я засобиралась, но Ольга Петровна меня остановила
- Погоди, не спеши. В окошко увидим, когда придет. Я села на стул и задумалась.
Вскоре мать легонько тронула меня за плечо
- Явилась! Можешь теперь идти.
Я быстро оделась и вышла на улицу.
ЧАСТЬ 3.
Я открыла калитку, зашла в огромный двор, постучала в дверь. Мне открыла довольно молодая женщина, лет тридцати пяти, красивая. Я представилась. Она обрадованно пригласила войти в дом. Мы прошли в большую, чистую, но полупустую, комнату, где, молча, сидели двое маленьких детей - девочка, лет трёх и мальчик, лет пяти.
- Как я рада, что вы приехали!
Но не прошло и пяти минут, как в комнату вошли еще трое детей постарше, школьники. Два мальчика и девочка.
- Что, прибежали? - улыбнулась Люба. - Раздевайтесь. У нас гостья. Сейчас обедать будем.
Наевшись, дети тихо ушли в другую комнату. Люба убрала со стола и села напротив. Разговаривали о том - о сем, но не о том, что интересовало нас обоих. Наконец Люба сказала
- Я так рада вашему приезду, а как начать разговор - не знаю.
- В своем письме, Люба, ты просила совета, как тебе поступить. Вот расскажи, а что тебя заставило написать это письмо?
- Началось все вот как. Мне шел уже двадцатый год. Молодежи у нас осталось мало. Многим тогда хотелось жить в городе. Женихов в селе - раз-два - и обчелся. Да и те, что остались, уж больно незавидные женишки. Днем на работе, а вечером сидят по сарайкам да пьют. Клуб открывали редко. Такая скучища - хоть волком вой... И вдруг приходит мне письмо. Смотрю, откуда. Оказывается - из колонии, от какого-то Михаила. Ну, думаю, только этого мне не хватало! Читаю: "Здравствуй, Люба. Пишет тебе Михаил. В настоящее время я отбываю срок в колонии. Скоро освобождаюсь, а куда потом ехать - не знаю. До колонии жил в городе в общаге. Близких родственников нет никого, а дальних не помню. Твой адрес мне дал один сиделец. Если ты мне не ответишь - не обижусь. Я ведь понимаю, что если человек оступился один раз - его можно вычеркнуть из рода человеческого. А посадили -то меня за что? А за то, что вступился за друга, в драку полез и нанес мужику телесные повреждения." Ну и все в таком духе. И чем-то меня это письмо так зацепило, что я решила ответить. Завязалась переписка. Письма от Миши приходили такие теплые, интересные. В них Миша рассуждал о жизни, да так умно! Вот, думаю, человек в колонии, а рассуждает, не то что наши деревенские охламоны. И в своем воображении я уже представляла красивого, высокого, молодого мужчину, с которым мы идем по селу, а все на нас смотрят и все думают: " Вот ничего себе, Любка! Такого красавца отхватила! Не то, что наши деревенские тюхи!" Наконец, приходит письмо, в котором он пишет, что такого-то числа освобождается. Я схватила это письмо и побежала к маме. Надо ведь как-то подготовить ее к встрече с Михаилом. Показываю маме письмо. Ну, думаю, сейчас скажет, что, мол, конечно, доченька, встречай! Тебе ведь уже и замуж пора выходить! А за кого тут в деревне пойдешь? Взгляд не на ком остановить! Но мать, прочитав письмо, схватила меня за руку и прошипела:
- Да ты что, совсем рехнулась? Ты что же это такое придумала - домой тюремщика тащить? Да чтоб даже духу его тут не было! И не смей мне об этом даже намекать! Пошла к черту со своим письмом да с этим своим тюремщиком! Поняла?!
Чего-чего, а уж такой реакции матери я не ожидала. Стою, растерялась, не знаю, как себя повести. А мама, видя, что у меня уж и слезки на колёсках, уже спокойно говорит:
- Доченька, ну послушай ты, что тебе мать говорит. Я же тебе не враг, я жизнь прожила и такого насмотрелась, что лучше бы и вовсе ничего не видеть. Вот он улещивает тебя, а ведь ты его и в глаза не видела. Мужики ведь знают, как нашего брата, бабу, с ума свести! Послушай мать!
Ну я ту и заорала:
- Господи, мама! Да я и так всю жизнь не своим, а твоим умом жила! Дай же ты хоть раз мне поступить по-своему! Что же ты мне заранее уже путь закрываешь?! Да, я его не знаю! Но и ты ведь тоже его не знаешь! Как же ты можешь так человека гноить? Нет уж, мама дорогая. Ты, как хочешь, а я своего счастья не упущу! Сказала, поеду за ним, значит, поеду!
- Поедешь, значит? Ну, давай, поезжай! Но чтоб в доме моем его не было!
- А куда же я должна его вести?
- А куда хочешь!
- Ладно, мамочка! Спасибо тебе на добром слове! Не бойся, к тебе не приведу! А заодно запомни: и моей ноги в твоем доме не будет!
ЧАСТЬ 4.
Побежала я к председателю колхоза. Спрашиваю, не может ли он мне дать какой-нибудь колхозный дом ( а в то время много пустых домов стояло)? Председатель ответил
- Да зачем тебе дом? У вас ведь с матерью такой домина!
Отвечаю:
- Я замуж выхожу, а с матерью жить не согласна.
- А за кого же ты выходишь, позволь поинтересоваться?
- Да за одного тут. Вы его не знаете. Переписывались мы с ним по тюремной переписке, так писал, что на все руки мастер.
-Да ты что, девка? Да ты в своем уме, или на тебя лихая минута пала? Тебе что, кроме тюремщика, других женихов не нашлось?
- Видать, не нашлось. Да вы не беспокойтесь раньше времени. Скажите прямо – дадите дом, или нет.
Председатель смотрел на меня, словно пред ним чума болотная стоит. Потом, очнувшись, немного помолчав, говорит:
- Да дать-то можно. Дома свободные есть, а жить в них нельзя. Все они ремонта требуют.
- Ну, об этом пусть у вас голова не болит. Не вам жить – не вам и печалиться. Ничего. Миша - мастеровой, отремонтирует.
Председатель надолго задумался, что-то решая про себя. Затем, легонько хлопнув ладонью по столу, улыбнулся:
- Ну, добро! Занимайте, думаю, Усольцевых бывший дом. Все-таки получше прочих. Ни за какие пироги не взял бы его, тюремщика. Но работать уж скоро совсем некому будет. Надеюсь, что доброго работника в село приведешь. У завхоза возьми ключ, скажи, я велел.
И полетела я, счастливая, на крыльях, домой. Начала собирать свои пожитки. А мать, как коршун, следит, чтобы я лишнего не взяла.
- Да не следи ты за мной, как за преступницей, говорю. Ничего мне твоего не нужно! Сами все наживем!
- Наживете? А ты хоть раз наживала? Вот собираешь вещи. А что тут твоего-то? Все это я покупала. Покупать-то покупала, а «спасибо» не слыхала. Да тебе хоть масло на башку лей – всё равно всё салом застынет, сволочь ты неблагодарная!
- Господи! Да подавись ты своим добром! – швырнула я ей под ноги узел с тряпками.
Выскочила во двор и пошла к своему «новому» дому. И мать следом выкатилась, поспешает за мной, кричит:
- Любочка, прости ты меня, старую скворечницу. Ведь у меня сердце кровью запекается – чует , что не к добру появился этот зэк на твоем пути! Доченька! Родная! Одумайся, пока не поздно! Завертел он тебя, проклятый, как цыган солнышко!
Но меня уже захватил кураж! Нет, думаю, не уговоришь! Сама всю жизнь без мужа прожила, так дай же хоть дочери пожить полной семьей!
Зашла в дом – и давай хозяйничать! Казалось, что у меня не две руки, а восемь. Так все спорилось, так всё ладненько получалось. А как же! Ведь через два дня поеду встречать своего жениха. Мою, выскребаю грязь из дому, а у самой перед глазами предпоследнее письмо Мишеньки: «Дорогая, родная, любимая! Уже нет у меня сил ждать нашей встречи. Смотрю на твою фотографию, а сам думаю: «Вот девушка, которую мне сам Бог послал!» Читаю твои письма и понимаю, что ты моя женщина. Все, о чем ты пишешь, мне так близко и понятно. Ты – моя! Понимаешь значение этого слова? Моя - значит, всё, из чего ты создана, все твои клеточки, волосочки, складочки, ямочки – это все мое любимое! Как медленно идет время! »
Наконец в доме все вымыто, все сверкает чистотой. Только пусто и голо. Легла отдохнуть немножко. Задремала. Вдруг слышу – грохот под окном. Вскочила, смотрю – подвода. А на подводе мама сидит на узлах , да на коробках, да на ящиках. Выскочила я на улицу, мама уже навстречу идет.
- Приехала к тебе на новоселье. Вот возьми на первое время кое-что.
- Спасибо, мамочка!
- Дай Бог тебе счастья, здоровья и благополучия, доченька.
Смотрю на маму, а она плачет – рекой льётся.
- Ну что ж ты, мама, плачешь? Что ты меня, будто на тот свет отправляешь?
А она еще сильней слезами заливается:
- Не так мечтала я тебя замуж выдавать, дитё ты мое ненаглядное. Но уж, видно, так повелось. Думаешь сделать по-своему, а жизнюха вывернет по-своему. Да так, что искры из глаз посыплются. Ладно, Любонька-голубонька, устраивайся, а я уж домой покачу. Голова, точно медный колокол, гудит.
Уехала мама, а я давай узлы да коробки разбирать. А в них столько всего: и постельного, и полотенец, и штор, и скатертей, и посуды всякой - превсякой. Да все новое, красивое. Видать, мамулечка мне приданое готовила, а я даже и не знала. И такая меня нежность к маме охватила! Села я на пол посреди комнаты – и реветь, и реветь!
Поревела-поревела и начала шторы вешать, да постель стелить.
Утром встала пораньше, начала готовить еду. Пирог с рыбой испекла, борщ сварила, достала бутылку водки. Потом побежала в парикмахерскую, прическу делать. Ну, вот, все готово. Пришла домой, надела на голову шелковый платок, чтоб прическа не развалилась, легла отдохнуть. А еще ведь забыла я вам сказать, что все время, с того дня, как получила я первое письмо, меня нет-нет, да и в пот бросит. Вот, думаю, жду красавца, а встречу кривого, либо хромого урода. Вот смеху-то наделаю. А потом сразу отгоняю эти страшные мысли. Хоть у меня и не было фотографии Миши, но он сам себя описывал. Да еще и успокаивал, не бойся, мол, не стыдно тебе за меня перед селом будет. Я хоть и не красавец, но и не урод.
ЧАСТЬ 5.
Утро выдалось, как на заказ – солнце, тепло, тихо. Села в автобус, поехала на автостанцию в район. Приехала, ждать еще полтора часа. Хожу туда-сюда, а у самой все вши замерли. Такой страх напал, думаю, хоть бы в обморок не упасть… Объявляют прибытие автобуса, на котором должен Миша приехать. Ну, думаю, смерть моя пришла. Отошла подальше, а сама и помышляю: «Ну, если какой леший приехал, я и вовсе не подойду. Домой уеду.» Стали из автобуса пассажиры выходить. И вдруг, смотрю – выходит молодой мужчина, крутит головой по сторонам. На внешность, вроде, нормальный. Кричу:
- Миша!
Оглянулся он, а я остолбенела. Не то что не урод, а просто красавец. Помню, меня в тот момент словно молнией прошило с головы до пят. Высокий, волосы темные, коротко стриженые, но видно, что не ежом стоят, волнистые, а вот глаза!.. Такие глаза я видела только на картине у Григория Распутина. Этот его взгляд насквозь меня пронзил… Электрический…
Обнялись мы, поцеловались. Он меня отдалил на вытянутые руки, смотрит мне в глаза с восхищением, потом снова притянул к себе:
- А ты еще лучше, чем на фотке. Любовь ты моя. Как же я ждал этой встречи.
Тут я совсем осатанела от счастья. Влюбилась сразу – как с ума сошла. Опомнилась и говорю:
- Ну что, пойдем на остановку. Через десять минут автобус до села пойдет.
В автобусе наши, деревенские, сидели. На нас с Мишей поглядывают, наклоняются друг к дружке, перешептываются. А я делаю вид, что не замечаю ничего. А у самой сердце выскочить готово.
ЧАСТЬ 6.
Приехали в село. Вышли из автобуса, идем рядышком по селу, разговариваем. А я краем глаза все замечаю - все встречные, разинув рты, провожают нас взглядом. А я мысленно представляю, что они думают. Вот, мол, тебе и Любка! Такого красавца подцепила! И от этих мыслей у меня в голове такая карусель – лишь бы не упасть! Пришли мы домой. Накрыла я на стол, Миша выпил одну рюмку водки, подает мне бутылку:
- Убери. Я не пью.
Ну, тут уж я, вовсе, как одурела. «Да за что же мне, думаю, такое счастье привалило?» За разговорами день пролетел, не успели и глазом моргнуть. Утром Миша спрашивает, возьмут ли его на работу.
- Да возьмут, возьмут, не беспокойся. Я с председателем уже говорила. Сейчас позавтракаем и пойдем в правление.
Так как Миша не знал сельскохозяйственной работы, председатель определил его на нефтебазу заправщиком. Заправлять соляркой и бензином сельхозтехнику.
Начал он работать, я тоже работала. Все начиналось благополучно. Я была счастлива, насколько может быть счастливой женщина. С деньгами, конечно, сначала было туговато. Но выручало подсобное хозяйство. Овощей – вдоволь, мама курицу иной раз принесет, яиц, молока. Все было хорошо. Потом Миша и зарплату получать стал. Купили мебель, телевизор. Миша планировал купить корову, поросят, овец.
Мама, глядя на нас, на то, как мы начали свою семейную жизнь, тоже успокоилась. Жизнь покатилась, как паровоз по рельсам. Но я где-то прочитала, что человек должен жить в состоянии тревожной бдительности. Никогда не успокаиваться. Как только успокоится – тут и конец покою. Но я тогда обо все этом не то что забыла. Просто не думала. Одним словом – успокоилась. Вот тут-то и прозвенел первый звоночек.
Однажды Миша пришел с работы, и я заметила, что с ним что-то не так. Правда, ничего особенного, но , все же, что-то меня в его поведении насторожило. А я к тому времени уже привыкла к налаженному быту, к покою. А тут, посмотрев на Мишу, замечаю его какой-то недобрый взгляд. Я хлопочу у стола, а он следит за мной, как зверь за добычей. Я делаю вид, что все нормально. А он молчит, молчит... И так у меня сердце тоскливо заныло… И не зря.
Сидит это он за столом, молчит. А потом тихо так, но грозно говорит:
- Я что-то не понял, это что же, мы так будем каждый день одну картошку жрать? Я что, не зарабатываю? Или ты, кроме картошки, так ничего и не умеешь готовить?
Я внутренне похолодела. Отвечаю:
- Ну почему же одну картошку? Я всё умею готовить. Но мы же собирались поросят покупать, вот я и стараюсь, чтоб поэкономней было.
- А тебе не приходило в голову, что я на зоне два года и так очень-очень экономно питался? Там на мне экономили, баландой травили. Теперь на свободе экономят, картошкой пичкают.
Говорит он так, а я не знаю, что мне ему ответить. И тут на меня не дрожь, а прямо колотун напал. Трясет меня всю. Думаю: «Что произошло? Что случилось? Господи, спаси! Господи, помоги!» Но все же нашла в себе силы, говорю:
- Ну ты бы сказал, что приготовить. Ты всегда все ел, не жаловался, а я ведь не знаю, чего тебе хочется.
- Пузырь дай!
- Мишенька, миленький, не надо! Зачем? Я сейчас приготовлю мясное. Не надо пить!
- Дай пузырь, сказал!
Подала я ему бутылку. Он прямо из горлышка начал жадно глотать. А я трясусь вся, не могу ничего сделать. А умом понимаю, что конец моему счастью пришел.
Потом он опьянел, начал придираться, что вот жил он в городе, там хоть сходить можно было куда-то. А сейчас затащила, дескать, я его в глухомань, с тоски удавиться можно. Обидно мне стало:
- Никто, говорю, тебя сюда не тащил! Некуда тебе деваться было. Никому ты не нужен был. Поневоле пришлось сюда ехать. Знал же, что в село едешь! А что, на зоне лучше было?
И тут он мне кулаком в лицо со всего маху заехал. Я упала, а он, как озверел – начал меня ногами пинать, швырять по всей хате. Хотела выбежать на улицу, так он подняться не дает. Ну, все-таки, выползла на улицу. Хорошо, что уже стемнело. Куда идти? Пошла к маме.
Мама уже легла. Я в окошко постучала. Мама как увидела меня, так и рухнула на месте.
- Мам, я переночую у тебя? Мишка напился, боюсь домой идти.
А мама сидит - слова сказать не может, ¸будто онемела. Потом заколыхалась, завыла:
- Гос-по-дииии! Да что ж это такое?..
Утром подошла я к зеркалу – не лицо – подушка бордово-фиолетовая. Все кости ноют.
Мама сидит на кровати, не двигается, молчит. Потом говорит:
- Что, посмотрела? Хорошо он тебе портрет разрисовал? Теперь всегда такая красивая ходить будешь.
- Не буду!
- Бу-удешь! Это ведь он только первую песенку, зардевшись, поёт! А уж потом – как по маслу всё пойдет.
Жутко даже представить было, что мама окажется права.
- Не вернусь больше к нему… Мам, сходи, отпроси меня с работы. Скажи, заболела.
- Куда ж теперь деваться? - вздохнула мать. Схожу.
Мама ушла, а я лежу – не знаю, что мне делать.
Вдруг почувствовала в животе мягкий толчок. Давно уж хотела к фельдшеру сходить. А теперь и сама поняла: матерью буду. И такая обида на меня напала! Лежу, плачу: «За что он меня так?»
Мать пришла с работы и говорит:
- На сегодня отпросила, а завтра, заведующая сказала, чтобы ты на работу шла.
- Да как же я пойду с такими фонарями? Как людям на глаза покажусь?
- Да не беспокойся ты. Вся деревня уже знает! Смеются, что уж больно скоро мой зятек мою дочку приголубливать стал! Что, доченька? Как мечталося – так и сталося? То-то же!
Живу так у мамы неделю, вторую, третью. Однажды, когда мама ушла на работу, слышу, кто-то стучит в окошко. Посмотрела и обмерла - Миша!
- Чего пришел? Что надо?
- Дорогая, родная, любимая! Пойдем домой. Прости меня! Больше такого не повторится. Ну, прости ты меня, дурака. Не знаю, что тогда со мной приключилось. Пойдем домой.
Что делать? Оделась, пошли.
Все стало налаживаться. Зажили по-старому. Родила я дочку. Миша был на седьмом небе от счастья. Обзавелись хозяйством. Купили пять поросят, пять овец. Стали подумывать о корове. Работы хватало, но своя ноша не тяжела. Вроде бы успокоилась я. А успокаиваться-то нельзя было. Подкралась другая беда, откуда и не ждали. Покатились по деревне сплетни, одна грязней другой. Слышу, то одну бабу муж избил, то другую. Никогда такого не было в деревне. Нет, бывало, конечно. Но не так же! Чуть ли не каждый день такая новость. А у нас Верочка уже подрастала, второй годик пошел. И вот иду я с ней по улице, в магазин. Прохожие встречаются, а я понять не могу, что такое происходит? Я здороваюсь – от меня отворачиваются!? Опять сердце заныло. Ну, пришли мы с Верочкой в магазин. Там деревенских баб человек пять стоит. Здороваюсь – молчат.
Спрашиваю, шутя:
- Чего не здороваетесь? Богатыми стали?
И тут ко мне подлетела одна:
- Ты кого это в деревню притащила?
- Да что, спрашиваю, такое? В чем дело?
- А ты будто не знаешь!
- Ничего не знаю! Объясните толком, что случилось?
- А то и случилось, что из-за твоего Мишки бабам житья не стало! То про одну сплетни распустит, то про другую. Да что же это за мужик? Ладно бы, правду болтал! А то ведь такого наплетет – на голову не натянешь! Слыхала, вчера Сашка Поспелов как Наталью свою измордовал? Фельдшера вызывали! А что мы, Наташку не знаем? Да она строгих правил женщина. А твой подлец наболтал Сашке про нее невесть что! Ну, тот и озверел.
Тут и поднялись бабы на меня. А я стою, как оплеванная. Иду домой, думаю, как сказать Мишке про этот разговор в магазине. Ну, думаю, явится же он с работы! Устрою же ему «разбор полётов»!
Наступил вечер, пришел муж с работы. И тут произошла и вовсе невероятная вещь. Приковылял с батогом дед Николай Степаныч, ветхий, как прах. Никто не знает, сколько ему лет. Да он и сам-то этого не знает. Рассказывал только, что две войны прошел. В деревне все его уважали. Стучит дед в окно, говорит Мише:
- Мужичок, выдь-ка на минуту, разговор у меня к тебе имеется.
Миша вышел на улицу, а дед ему и говорит:
- Что же ты, мил человек, делаешь? За такое по головке не погладят! По какому такому праву ты, негодяй, болтаешь, что все деревенские бабы на чужих мужчинов льстятся? Сенчас не прежние времена. По нонешним-то временам нихто тебе не позволит так бабов забижать! Ишь ведь, подлец какой! Какая ни на есть баба, а забижать её – грех! Она всем жизню дает, наследников производит!
- Ах ты, старый мухомор! - вызверился Мишка. - А ну, проваливай! Не то сейчас твоим же костылем тебе ноги перешибу, на четырех костях уползешь! Ишь ты, приперся! Проваливай, говорю, от греха подальше. Защитник выискался!
- Не с того, милок, ты жизнь начал! – говорит. - Не с того! И поплелся восвояси.
Стою я – ни жива, ни мертва! Это ж надо так осрамиться, что столетний дед не выдержал, разбираться пришел!
Спрашиваю у Мишки:
- Тебе что, делать нечего? Сплетни начал распускать? Да ты мужик, или нет? Надо же такое! Позорище!...
Вдруг у меня в глазах праздничный салют взлетел. Это мне милый под глаз подсветку сделал!
- Что, говорю, правда глаза колет? Не любишь правду слушать? А пришлось! Позорник!
И тут началось снова да ладом. Начал он меня избивать со всей своей дури. Летала я по хате, как тряпичная кукла. Ребенок кричал, как резаный. Остановился лишь, когда из сил выбился. Схватила я Верочку - и к маме.
А мама уже не спрашивает ничего, только усмехается:
- Вот, доченька, понеслась у тебя жизнь: то, да потому, вокруг головы – да в пазуху! Так и будешь теперь мотаться!
А мне и крыть нечем! Живем мы с Верочкой у мамы второй месяц. Меня мысли одолевают: как жить дальше? Мучаюсь бессонницей. И вдруг ночью чувствую, толчок в животе. Поняла, скоро снова стану матерью. Выхожу раз на улицу, а у ограды Миша меня встречает.
- Ну, чего припёрся, спрашиваю. Некому котлеты жарить? Картошке рад?
- Дорогая, родная, любимая! Пойдем домой. Прости меня, дурака. Обещаю, мамой клянусь – больше такого не повторится. И так далее…
Вернулись мы домой. Все снова стало налаживаться. Спросите, зачем вернулась? Не знаю… Знаю только, что не было у меня злости на Мишу! Бессонными ночами вспоминала его поцелуи и объятия, понимала, что люблю его сильнее прежнего. Вскоре родила я сына, Лёшенькой назвали. Живем, все вроде бы хорошо. Занимаемся хозяйством, Миша работает, я с детьми дома.
Миша стал все чаще выпивать. Выпивши, он в буквальном смысле зверел. В очередной раз, пьяный он избил меня до полусмерти. И снова я у мамы. Живу уже почти 3 месяца. Лёшеньке уже два годика. И снова я скоро стану мамой. Мать моя, как заметила мой округлившийся живот, с такой откровенной злобой зыркнула на меня:
- Ну и что ты своей головушкой думаешь? Натаскаешь их, как кролиха, целый выводок, а кормить кто будет? И кому ты с такой оравой нужна? Мне уж по деревне пройти стыдно. Люди спрашивают, мол, твоя Любка совсем спятила, или так только, прикидывается? Мишка лупит её, как сидорову козу, а она, знай себе, рожает. Юродивая какая-то.
Родила я сына Ванюшу. Роды были очень тяжелые. Чуть Богу душу не отдала. Месяц по стенке ходила. А Миша так ни разу и не пришел. Потом ничего, оклемалась я. Выхожу раз из магазина и кто-то сзади мне глаза ладонями закрыл. Обернулась – Миша стоит, улыбается:
- Ну что, злюка? Долго еще будешь у матери околачиваться? Я же соскучился по тебе.
- Пошел вон! И чтобы близко ко мне не подходил! Соскучился он, видите ли! А где же ты был, когда я в роддоме подыхала? Не скучно тогда было? Что же ты не рассказываешь, как ты со шлюхами мои пуховые подушки перебивал? Тогда, надеюсь, вдоволь повеселился? Я ведь все знаю, рассказывали. Да только с тобой даже шлюха не уживется. Ты ведь такой оригинал!
Стоит он, глаза в землю вперил. Потом тихо говорит:
- Дорогая, родная, любимая! Не сердись на меня, подлеца! Пойдем домой! Не трону больше тебя и пальчиком! Ты просто знай это и не требуй никаких клятв. Как ты не можешь понять, что мне никто не нужен, кроме тебя. Вот ты ушла к матери, а я всеми ночами только и думал о том, как мы снова с тобой сойдемся, как ты мне детишек рожать будешь. Пойми, никто мне не нужен, никто тебя не заменит. Поверь в последний раз, Любушка моя.
Я еще поерепенилась немного, для виду. А сама уж и рада – до такой степени меня мать заела! Всю плешь проклевала! Собрала я ребятишек, и пошли мы домой.
Начали мы снова жить. Все было нормально. Все шло своим чередом. Дети росли, мы работали. А жили мы уже так себе. Нас только постель и мирила. Вечно он был чем-то недоволен. Всё ему было не так, да не этак. Однажды он пришел домой пьяный. Да не один. С ним еще какой-то командированный притащился. Пили они всю ночь. А утром же на работу надо идти, а они оба – в стельку. Ну я и давай Мишку трясти. Бесполезно. Набрала полведра холодной воды да и выплеснула ему прямо в лицо. Как он вскочил, как начал меня швырять по комнате. Схватил табуретку - и в меня с размаху бросил. Потом начал головой вертеть, искать , чем бы еще в меня запустить. Хорошо еще, что лето было. Схватила я младшего на руки, старшие сами за мной побежали. Прибежали мы к маме.
- Всё, говорю. Нет сил моих больше. Да что же это такое! Живу от пьянки до пьянки! Мать только вздохнула:
- Что, доченька, видно нет дружка лучше, чем родная матушка? Как ни крутись, а некуда тебе с деточками податься, кроме матери.
И вдруг мама посмотрела на меня, да как заорет:
- Да ты что, опять пузатая, что ли? Ох, головушка моя несчастная! Да рехнулась ты, что ли, идиотина? Да на кой чёрт вы их столько наковали? Сами не живёте и детям от вашей дури житья нет! Да что же вы меня живьем в гроб загоняете!
Упала на кровать и завыла, как волчица. А у меня случилась угроза выкидыша. Видимо, от потрясений. Направили меня в районный роддом на сохранение. Мать говорит:
- Не сохраняй. Пусть лучше выкидыш будет. На что же их, несчастных, плодить? И так трое уж! Хватит!
Пролежала я в роддоме две недели, вернулась домой. Зато мать вообще бойкот мне объявила. Не разговаривает, ни о чем не спрашивает. Как будто нет меня. Хоть из дому беги. Идем мы как-то с ребятишками по селу. Встречные отворачиваются, шугаются от меня, как от чумной. Иду я и чуть не плачу. Не могу понять, что я кому сделала? Мишка куролесит, а я виновата? Вижу, идет навстречу Валя, подружка, вместе холостовали. Иду, улыбаюсь ей. А она проходит мимо, как мимо пустого места. Схватила я её за рукав:
- Валюха, ты что не здороваешься?
- Не хочу!
- Да скажи мне хоть ты, чем я вам всем так насолила? Бегаете все от меня, точно я сбежала из тифозного барака.
- А ты разве захочешь понять? То, что Мишка твой всю деревню лбами столкнул, это фиг с ним. Хотя надо было ему портрет отшлифовать до неузнаваемости. Просто мужики побрезговали об него руки марать. От такой мразюки всего ждать можно. А ты хоть знаешь, что тогда в деревне стали договариваться товарищеский суд над ним произвести. Да председатель отговорил. Как-то, говорит, позорно, мужика судить за сплетни. Но главное вот что: что вы со своими детьми делаете? Вы деретесь, а дети на всю деревню одеригой орут. Ты ведь уходила к матери. Зачем же ты обратно к нему возвращалась? Сколько раз участкового вызывали, а ты ведь ни разу заявления даже не написала. Если тебе нравится, что он тебя лупит, как собаку – это твое дело. А за что дети страдают? Вот поэтому тебя люди презирают. Люди уж и участковому говорили, что будут обращаться в опеку. Чтоб забрали у вас детей. А участковый сказал, что вот только раз еще повторится такое, он сам в опеку поедет.
- А теперь послушай меня. А ты знаешь, что такое настоящая любовь? Вот ты говоришь, бьет он меня. Да, бьёт, а я люблю его больше жизни. И все ему прощаю. Поняла?
- Да тьфу на тебя, юродивая.
И пошла своей дорогой.
Живу в тоске… Все от меня отвернулись. Мать поедом ест. Как жить? Скоро опять рожать, а мне даже и голову приклонить негде. В деревне говорят, что от хозяйства нашего уже ничего не осталось. Гурман-то мой поросят маленькими еще заколол. Жрать-то охота, а кормить-то их разве он будет? Овцы вообще неизвестно где бегают. Так все прахом и пошло. Родила сына Коленьку. Целый день кручусь, как белка в колесе. Шутка ли - с четверыми справляться? Ну а вскоре и Мишенька заявился:
- Дорогая, родная, любимая! Пойдем домой. Нет мне жизни без тебя.
Знаю, что и дальше будет бить. Но мать такие условия мне создала, что поневоле пойдешь хоть на плаху. Собираю детей, а мать насторожилась:
- А ты куда же это собралась?
- Домой, куда ж еще.
- Может, хватит уже детей таскать туда-сюда? Что, опять тебя твой идол малахольный позвал? Сколько же ты будешь народ смешить? Не ходи больше к нему. А уйдешь – больше на порог не пущу! Так и знай!
- Пойду! А как с тобой-то жить? День и ночь косорылишься, слова нормально не скажешь.
- А ты спросила, почему? Честью прошу - не ходи к нему!
- Ну ладно, некогда болтать. Он ведь ждет на дворе.
- Ничего, подождет! Послушай, Люба, что скажу. Узнаешь – сама не вернешься к нему.
- Что еще такое?
- А ты вот послушай. Когда ты лежала в роддоме, в воскресенье пошла я посмотреть, как они. Захожу это я в комнату, смотрю, а Верка в одних трусах, на диване, в углу, прижалась, вся в слезах, трясется вся. А этот подлец тоже в одних трусах, тащит ее за ногу:
- Иди к папке, не бойся. Посмотри, что покажу!
А та кричит:
- Не надо! Не хочу!
Он ко мне спиной сидел, не видел, как я зашла. А я стою столбом, не могу пошевелиться. А потом как заору:
- Ах ты ж гад! Ты что же это удумал, а? А ну, пусти девку! Не то, сейчас по всей деревне раззвоню. Любке все расскажу.
Подлетела к дивану, схватила Верку в охапку – и бегом из хаты! Пришли мы домой. Вера плачет, а у меня сердце выскочить хочет. В глазах темно. Ну все, думаю, конец мне. Но все же пришла в себя, отдышалась. Стала думать, что надо делать. И придумала. Схватила в сарайке вожжи и пошла к вам в дом. Прихожу. А он сидит, чернее тучи, на диване. Увидел меня, гаркнул:
- Исчезни, тварь!
- Не кричи. Послушай меня, Михаил. Мёртвые стыда не чувствуют. На вот вожжи, иди в сарай, удавись! Сделай ты хоть одно доброе дело. Не сделаешь, как я говорю, пожалеешь! Посажу тебя, а что в тюрьме с насильниками детей делают, ты лучше меня знаешь.
Как он упал передо мной на колени, как начал скулить:
- Ольга Петровна, не губи! Чёрт меня попутал! Прости!
- Так ты не хочешь?! Скотина!
Швырнула я вожжи ему в рожу и пошла домой. Ну, что ты теперь скажешь? Неужели вернешься к нему?
Я сидела, как пыльным мешком пришибленная. «Боже ты мой! Что мне делать?» Во мне боролись два чувства: первое - ненависть к Мише, смешанная со стыдом. А вы знаете, что нет страшнее стыда, чем стыд за другого? Мне стыдно было за него, потому что он так глупо, так легко опозорил и себя, и меня перед всеми. Какая могла быть прекрасная жизнь, а он угробил ее… Ничего не вернешь уже… А второе чувство – какая-то болезненная любовь к нему. Ведь останется совсем один… Вспомнила, что он на улице. Второе чувство перебороло. Встала я, начала детей одевать. А мать смотрит на меня вопросительно, словно в недоумении: неужели я и после этого пойду за ним?
- Неужели вернешься?
- Да пойми же ты, наконец, и меня тоже! Люблю ведь я его! И ничего с собой сделать не могу! Не держи меня!
- Ну, иди! Пошла вон, юродивая!
ЧАСТЬ 7.
Но, видно, и правда, сколько веревочка ни вьется, конец все равно будет. После того, как вернулись мы домой, я уж было поверила, что Миша одумался. Так мы распрекрасно зажили. Корову купили, поросят, овец. Все шло, как по маслу. И опять же я, кикимора болотная, успокоилась. И мысли у меня хорошие появились. Думаю, ну вот увидят люди, как мы хорошо живем, забудут все плохое. К тому времени я еще раз родила. Девочку. Назвали Мариночкой. И вот, когда Мариночке было два месяца, со мной приключилось такое, что и сказать нельзя. Вроде я и не спала, так только, дремала. Мариночку как раз кормила. Очнулась – вся мокрая, как мышь. До самых подмышек напрудила. «Господи, да что же это?» Даже смешно стало. «Вот, думаю, с детскими пеленками и свою простыню стирать надо!». Днем встретила соседку, разговорились. К тому времени со мной уже некоторые говорить начали. «Представляешь, Галя, говорю, вот как я сегодня выспалась! Нарыбачила полную постель!» А сама смеюсь. Та посмотрела на меня как-то странно и говорит:
- И чего же ты хохочешь? Это же очень плохая примета, когда трезвый человек во сне обмочится! Ой, быть большой беде!
Я испугалась страшно. Но скоро успокоилась. Ничего не предвещало никакой беды.
Вечером приходит Миша с работы, хмурый, как ненастный день. Прошел к столу, сел и спрашивает:
- Водка есть?
У меня в голове небо с землей смешалось.
- Нету, говорю.
- Сбегай, купи!
- Да что это придумал?
- Купи, говорю. Да поскорей давай!
Побежала я в магазин. А там уже собрались деревенские, переговариваются. Подошла я к ним и спрашиваю, что случилось. Одна женщина отвечает, что на нефтебазе вчера была ревизия и обнаружила огромную недостачу бензина и солярки. Сегодня следователь приезжал. Возбудили уголовное дело. Мишку подозревают в хищении.
Купила я бутылку водки, понеслась домой. Прибегаю, спрашиваю у Миши, что же теперь будет?
- А ты откуда знаешь?
- В магазине народу полно, все говорят.
- Ясно… Загудело комариное болото! Твари! Как я их всех ненавижу!
Распечатал бутылку, начал халкать из горла. Потом зарычал:
- Что будет? - спрашиваешь? Имущество конфискуют, вот что будет! Ну уж не бывать этому!
- Мишенька! Что ты опять задумал? Опомнись!
Упала я перед ним на колени, умоляю остановиться, успокоиться. Схватилась руками за ноги, думаю не пущу никуда! Он меня с ног стряхивает, а я еще сильней цепляюсь. Дети закричали, маленькая заплакала. А он вырвался из моих рук, выбежал во двор. А Маринка кричит, как ошпаренная. Схватила я ее на руки, грудь дала, чтоб успокоить. Слышу, во дворе скотина кричит. Я кричу старшему сыну:
- Лёшка, посмотри, что он там делает?
Лёша выглянул в окно, кричит:
- Мама он в сарайке свинью режет.
- Сыночка, беги в хлев, отвяжи корову, отведи бабушке.
Лёша побежал корову отводить. А тут уж и во дворе всё стихло. Заходит Мишка, весь в крови. Я спрашиваю:
- Что свинью зарезал?
- Всех – и свиней и овец – всех острым ножичком!
Заорала я тогда на него:
- Ах ты, подлюка проклятая! Что, обгадился перед всем селом, так на скотине отыгрался? Да разве ж ты мужик? Дерьмо ты из под курицы, больше ничего!
Эх как он схватил меня за горло, начал душить. А я ребенка стараюсь в кроватку положить. Вырвалась, хотела убежать, но он успел за халат поймать меня. И в таком исступлении бил меня, что у него кулаки заныли. Дети кричат, я кричу от боли. Он все крушит подряд. Ножкой от табуретки он перебил мне обе руки. Потом схватил меня за волосы и потащил из хаты на улицу.
-Щас, говорит, башку тебе отрублю, сука.
Только не успел. Соседи участкового вызвали. Тот накинул на него наручники, повез в район. Потом был суд. Дали ему за хищение 6 лет. Мать заставляла меня подать заявление в суд за истязание, но я не стала этого делать. А как мне было трудно! Надо ребенка кормить, а у меня руки сломаны. Мама, конечно, все делала. Но отношения наши испортились окончательно.
И опять я получаю письмо:
- Дорогая, родная, любимая! Нет мне жизни без тебя. Прости!
Долго я думала, что ответить Мише, или лучше уж совсем не отвечать. После суда со мной вообще никто разговаривать не хочет. В деревне считают, что я детей на мужика променяла. Что это я виновата, что детям покою никогда не было. Но Миша ведь их родной отец! Как же можно выбирать? Не с кем посоветоваться. Решила написать в газету.
Слушала я эту молодую, красивую женщину, а в голове как-то сама собой родилась мысль: «Юродивая»…
ЧАСТЬ 8.
Возвращалась я домой с тяжелым сердцем: «Что же такое любовь? Любовь окрыляет человека, делает его сильнее, великодушнее, мудрее? Или это такая болезнь, которая отключает разум, лишает воли, делает человека зависимым и обезличивает?» Слабая Люба или сильная? Эгоистична она или великодушна ? Можно ли это понять?.. Я искала ответ и не могла найти.
ЧАСТЬ 9.
Вернулась я домой. Часто вспоминала я историю Любы. Было небезразлично, что же с ней стало? Как сложилась ее дальнейшая судьба? На ее письмо в редакцию газеты, в котором она просила совета читателей, ждать ли ей Мишу из тюрьмы, пришло много откликов. Лишь в единичных люди говорили о всепрощении, о необходимости подставить другую щеку, если ударили по одной. Подавляющее же большинство читателей советовало Любе забыть и Мишу, и все, что связано с ним, как страшный сон. Заняться детьми. Воспитывать их в покое и любви, поскольку им пришлось натерпеться от папаши такого, что и в страшном сне не приснится. После этой истории прошло более трех лет. И вдруг случилась оказия. Послали меня в командировку в те края. Я очень обрадовалась. Наконец-то появилась возможность узнать хоть что-нибудь о Любе и ее семье.
Сделав все командировочные дела, я села в автобус и поехала в село, где жила Люба. Приехала. Пошла по селу. Не знаю, почему, но внутри все замирало от волнения. Вот дом Ольги Петровны, Любиной матери. Зайти или нет? Ну, думаю, зайду. Постучавшись в дом, жду, отроет кто или нет. Вдруг дверь открылась и на пороге я увидела маленькую, старушонку.
- Вам кого? – спрашивает.
- Ольгу Петровну.
- Ну, я Ольга Петровна…
(Признаться, я была просто ошарашена… Когда я была в прошлый раз, это была крепкая, кровь с молоком, женщина. А это кто?)
- Ольга Петровна, вы меня не помните? Я – корреспондент из газеты. Приезжала к вам три года назад. Помните, ваша дочь Люба писала в газету письмо, а я по поручению редакции приезжала?
- А-а-а… Помню, конечно. Заходи в дом.
Прошли мы в комнату. Ольга Петровна поставила чайник.
- Как живете, Ольга Петровна? Как дела, как здоровье?
- Здоровье, как дерьмо коровье! Сама, небось, видишь, в кого я превратилась. А дела.. Какие теперь у меня дела? Никаких теперь делов у меня нету…
У меня болезненно сжалось сердце. Господи! Да что же случилось?
- Ольга Петровна, Бога ради, не томите, расскажите, что у вас произошло?
Ольга Петровна долго, молча, смотрела в окно. Потом тяжело вздохнула:
- Прежде чем я начну рассказывать, ты сначала перекрестись и прочитай «Отче наш». Услышишь – не поверишь!..
Помолчав немного, она начала свой рассказ.
После того, как ты уехала тогда, в прошлый раз, я решила снова пойти к Любке. Дочь ведь, все-таки, единственная. Жалко ведь мне её, идиотку. Пришла. Сидят они с детьми дома. Дома чистенько, прибрано. Любка, так-то, работящая. Она хоть и придурочная, но она же хорошая. Говорю:
- Любочка, доченька ты моя ненаглядная. Не вздумай опять этого зверя прощать. Ты только вспомни, что он творил с тобой, с детьми. Вспомни и покайся… Живешь спокойно, вот и живи дальше.
А она как взвилась, точно кобра:
- Живу, говоришь?! А что это за жизнь? Всегда одна и одна, словом не с кем перемолвиться! Всё село, как враги! Не здоровается никто! И это – жизнь, по-твоему? Да в гробу я видела такую жизнь!
- Да кто же виноват в этом? Ты же сама, своими рученьками, всё состряпала! А теперь виноватых ищешь? Детям всю жизнь загадила! А чем они виноваты, что у них мать полоумная?
- Мать, иди домой, от греха подальше! Не нужно мне твоего сочувствия! Тоска меня гложет! Неужели ты не понимаешь?
Ну я, чтобы дальше не раздувать кадило, поплелась домой. Иду и думаю : «Тоска тебя гложет? А сколько я пережила из-за тебя, сколько греха на душу приняла, ты хоть раз подумала? Только я тебя должна жалеть да понимать! А меня ты хоть раз пожалела?» И такая меня обида взяла! «Все, думаю, раз не нужно тебе мое сочувствие, не буду больше тебя беспокоить…»
Успокоилась я, вроде. Не стала вовсе к Любке ходить. Даже знать не знаю, как она там со своим выводком колготится. Думаю, тоска-не тоска у нее, так хоть мозги не на стене. Все же, думаю, хоть не битая живет.
Проходит так уже не один год, все уж про старое забывать стали. Если помнишь, Мишке тогда шесть лет дали. И вдруг, как гром среди ясного неба! Пришла я в магазин, а бабы мне говорят, что Мишка вернулся и у Любки уже в доме сидит.
У меня в глазах белый свет померк:
- Бабы, милые, не шутите так! Вы что, смерти моей хотите?
- Да какие уж тут шутки, Петровна! Видели его вчера, как он с остановки шел.
Забыла я, зачем и в магазин пришла. Побежала я к Любке. Залетела в хату, смотрю, Мишка за столом сидит. Увидел меня, вскочил:
- Здрасьте, Ольга Петровна!
А я, как коршун, подлетела к детям, схватила Верку в охапку и говорю:
- Девку вам не отдам! Собирайся, Верочка. Айда ко мне. У меня жить будешь!
Любка подскочила в Верке и тянет ее за руку к себе:
-Не суйся в нашу семью! Поняла?
А у меня от ярости, кажется силы, как у медведя, появилось:
А ну…. пусти ребенка… А не то - щас побешу вас на хер вместе с твоим зэком!
Любка аж остолбенела от неожиданности. Аж челюсть у нее отвалилась…
Забрала я Веру, пошли с ней ко мне в дом. Всё, думаю, живите, как хотите! Ноги моей больше у вас не будет. Чёрт с тобой, курва! Мало, видать, соплей на кулак мотала! Опять приняла!
Ну живем это мы живем потихоньку. Я вечером постельку постелю, и лежим мы с Верочкой в обнимку. Я ей всяку-всячину рассказываю, она слушает. И сколько-сколько раз мне говорила:
- Баба, как у тебя хорошо! Не отдавай меня обратно!
- Да что ты, деточка моя! Господь с тобой! Да я им и глянуть в твою сторону не дам! Живи спокойно.
Потом до меня слухи дошли, что Любка опять пузатая ходит. Да не одна, а под ручку с этим проклятиком. Идут, воркуют, как голубки. Я как это услышала, так чуть с ума не сошла. Господи, думаю, чем же я тебя прогневила, что ты мне на старости лет житья не даешь? Одна у меня доченька, да дура-дурой уродилась!
А потом думаю, что буду беречь свои нервы и здоровье для Верочки. Чтобы она, моя деточка, больше никогда горя не знала. Буду жить для нее. Буду все для нее делать, чтобы каталась она, как сыр в масле. И вот такая у меня цель в жизни появилась. Я Верочку и одевала, и обувала, и на собрания в школу ходила. Словом, стала я для нее лучше самой хорошей матери.
Ну, а потом до меня опять дошла новость. Любка родила девочку. А еще через год сказали, что Любка опять на сносях, скоро родить должна. А мне уже даже смешно стало! Думаю, вот другие бабы рожать как боятся! Ведь это какие муки надо перенести! А эта, как будто не рожает, а гладью вышивает! В тридцать восемь лет у нее уже семеро! Сбесилась баба, да и только!
И вот, однажды поздно вечером – стук в окно. Открываю – женщина с Любкиной улицы:
- Петровна, пошли скорей. Что-то опять у Любки стряслось!
- Не пойду, провались она пропадом!
- Нет, милая, надо идти! Любки не слышно, а дети кричат, как резаные!
Заколотилось моё сердечушко! Ноги подкашиваются, не могу шагу сделать. Господи, да что же там такое опять? Побежали мы с этой соседкой к Любке. Душа с телом расстается! Подбежали к дому, она и говорит:
- Я не буду заходить, а ты потихоньку загляни, посмотри, что там такое.
Дети кричат, маленький криком надрывается. Открыла я дверь – и думала, что я просто умом тронулась. Там такое творится!!! Мишка пьяный храпит, голову задрал. Дети в другой комнате надрываются, кричат. А посреди кухни лежит Любка, голая совершенно, руки-ноги проволокой скручены, всё тело – в крупный горох. Этот зверь об нее окурки тушил. А в причинное место огромная палка воткнута. И вся она кровью подплыла. А в глазу вилка торчит!
Что было дальше – не помню…
Очнулась я в изоляторе. Потом меня по всяким экспертизам возили. Потом был суд. Это я только на суде узнала всё, что произошло. Свидетелей было очень много. Оказывается, когда я увидела всю картину, я выбежала в сенки, схватила топор, подскочила к Мишке и стала его тем топором рубить. Сначала по горлу со всего плеча рубанула. Как показало следствие, этот, первый удар, был смертельным. А потом я его просто в кашу изрубила. Насчитали более сорока ударов. Но как это происходило, я не помнила абсолютно. Ну, а Любку, оказывается, увезли в районную больницу. Не добил ее, видать, изверг. Видела я ее на суде с повязкой на глазу. Глаз ей удалили. По женски все ей удалили тоже. Пробил ей селезенку. Стала она инвалидом первой группы.
Судья ее спросил:
- Над вами так издевался ваш сожитель, и вы ни разу не обратились в милицию. Вы что – мазохистка?
А она ответила:
- Это мой муж, а не сожитель!
- Это ваш сожитель, а не муж! Итак, повторяю вопрос: почему вы ни разу не обратились в правоохранительные органы, чтобы привлечь сожителя к ответу?
- Я боялась, что он уйдет от меня.
- Но ведь вы – многодетная мать! Как вы могли допустить, что дети воспитывались в такой, извините, дикой, обстановке? Они видели все эти зверства. А вы, мать, ничего не предпринимали, чтобы не травмировать детскую психику. Вам были безразличны страдания ваших детей?
- Да это только когда Миша был выпивши, он немного шумел. А трезвый он и мухи не обидит!
- Вот ваша, далеко не молодая, мать, по словам свидетелей, постоянно заступалась за детей. Кроме того, она и вас пыталась образумить.
- Никогда, ни за что не прощу свою мать. И будь она проклята. Это она меня вдовой сделала. А Мише я всё прощаю. Я могу забыть его лицо, но не смогу забыть его объятий и поцелуев.
- Но о детях, о детях-то, вы когда-нибудь думали?
- А на что мне они? Если нет мужа, то и детей мне не надо.
Суд постановил: детей отправить в детский дом.
Односельчане составили ходатайство, что бы мне вынесли оправдательный приговор. Суд признал, что я убила этого мерзавца в состоянии аффекта. Дали мне пять лет условно.
Вот такие, девонька, у меня дела... Сейчас вот добиваюсь, чтобы мне Верочку вернули. Односельчане и председатель колхоза тоже хлопочут об этом.
Пожелав удачи, я попрощалась с Ольгой Петровной. Вышла я на улицу и думаю, идти к Любе или нет? Решила, коль попала в это село, узнать как можно больше об этой семье. Пошла я к Любиному дому.
ЧАСТЬ10.
Постучалась в дверь. Открывает мне женщина бомжовского вида в затемненных очках.
- Вам кого?
- Люба, ты не узнаешь меня? Я – корреспондент из газеты. Была у тебя три года назад.
- А, вспомнила. Здравствуй, проходи.
- Ну, вот была в ваших краях, проезжала мимо. Дай, думаю, заеду. Как живешь, Люба? Расскажи, если не секрет.
- Да какие у меня секреты? Жизнь моя кончилась…
- Почему ты так говоришь? Помирать, что ли, собралась? – пошутила я.
- Да уж лучше бы помереть, - кисло улыбнулась Люба.
- Так что же произошло после моего приезда. Ответила ты Мише или нет? (Я, конечно, не стала говорить, что уже узнала все от Ольги Петровны).
- Да. Не выдержала, ответила. Написала, что жду и всё прощаю. Надеюсь, что прежнего уже не повторится.
Миша сразу же написал ответ. Естественно, просил прощения, обещал райскую жизнь.
- А что же потом было?
- Потом он вернулся. Только я очень матери боялась. Ну, не то, что очень уж боялась. Боялась-то я вовсе не матери, а того, что Миша снова изменит своим обещаниям. Но, все же, надеялась, что он получил хороший урок, и не посмеет так рисковать. А еще я просто одурела от одиночества. После суда от меня все село отвернулось. Понимаю, конечно, что люди наших детей жалели. И правда, плохими мы были родителями. Миша вел себя, как отморозок. А я – бесхребетная курица. Верила его словам. Прощала. Надеялась… И ничему меня жизнь не учила. Каждый раз, снова да ладом, с разбегу - на одни и те же грабли…
Помолчав, Люба продолжала:
- Вернулся он. Встретились с ним хорошо. А потом мы как будто заново влюбились друг в друга. Так нас это чувство закрутило – спасу нет! Стал он снова уговаривать меня родить. И я, как ненормальная, поддалась на эту провокацию.
- А почему же на провокацию?
- Да потому, что он и не думал ничего менять в своем образе жизни. Все повторилось… И очень даже скоро. Однажды сидели мы с ним на лавочке. Так все тихо-мирно было. Разговаривали, планы строили. И вот он мне говорит:
- Любаша, а нет ли у нас чего-нибудь выпить. Что-то расслабиться захотелось.
Меня просто аж подбросило. Так я испугалась. Он ведь даже слегка выпивший, начинал сам себя заводить. Начнет накручивать какие-то обиды, какие-то неудачи, и доведет до того, что озвереет. Все это уже испытано на сто раз. А я ведь уже снова беременная.
- И думать не смей! Никакой выпивки!
- Да ты что, Любаша! Налей песярик, что случится?
- Сказала – нет, значит, нет!
- Да что с тобой? Как ты, однако, изменилась!
- Учитель хороший был! Научил!
- Это ты на меня намекаешь?
- А на кого же? Это ведь моя шкура трещала! А тебе – как с гуся вода! Ясно! За чужой щекой и зуб не болит!
- Слушай, а зря ты со мной в таким тоном заговорила! Ты вот что: знай край, да не падай!
А я уже по его тону понимаю, что у него начинает в жопе солома гореть.
- Дай пузырь!
- Не дам! Не проси!
- Дай, пока по-хорошему прошу!
- Ладно, забирай бутылку и уходи, – заплакала я. Видно, ты так ничего и не понял! Какая же я дура! Поверила!
Схватил он бутылку, и ушел. А на меня такие слезы напали. Думаю, ну у других же баб ведь тоже мужики выпивают. Но никто так себя не ведет, как Мишка! Этот же хуже зверя становится!
Вернулся он под утро. Я его не пускаю. Говорю, чтоб проваливал. Так он начал во все окна бахать. Детей разбудил. Пришлось открыть ему. И началось! Избил меня так, что прибежали соседи и холодной водой отливали. Это старший сын , Лёша, их позвал.
Утром лежу, не могу подняться. Мишка тоже уснул. Потом проспался, подполз ко мне и начал прощения просить. Стоит, такой жалкий, растерянный. Я молчу. Просто уже не знаю, что ему сказать. Несколько дней молчала. А он, как побитая собака, в глаза мне заглядывает. По хозяйству хлопочет. И опять Люба-дура простила…
В следующий раз он напился, когда я уже седьмого ребенка родила. А как он меня со слезами уговаривал, чтобы я на аборт не ходила.
- Если ты всех родила, так чем же этот хуже? Зачем его убивать? Не делай этого, прошу тебя!
Ладно, не пошла на аборт, родила еще раз. И вот он опять напился. Пришел домой, исподлобья смотрит.
Я говорю, что если он хоть пальцем тронет, я соберу детей и к матери уйду.
- Не смей мне даже напоминать про эту тварь! Это же она во всем виновата! Ишь, умная нашлась! Верку забрала, сволочь!
- А тебе что, меня мало было, что ты на ребенка залез?
- Паскуда! Замолчь! Не смей болтать! Или опять меня на зону законопатить хочешь? Да ты матери спасибо скажи! Чего она суется в нашу жизнь?
- Да ты хоть сам себе признайся, что ни хрена из тебя не получается! Ты же не мужик, а так, ботало какое-то! Твои слова, все равно, что кошка в углу нагадила! Одна цена!
После этих слов он вовсе озверел. Что он только не делал! Изорвал на мне всю одежду, таскал за волосы по полу, а потом так пнул ногой в живот, что я сознание потеряла. А потом уже я ничего не помню.
Очнулась я в больнице. Спрашиваю у медсестры, что со мной. А она отвечает, что сейчас позвонит следователю, что я в сознание пришла.
- А зачем следователь? Что случилось?
Сестра молчит. Когда пришел следователь, он мне и рассказал, что мать зарубила Мишу. Спрашивал, как все произошло. Это я сейчас так спокойно говорю. А тогда, в больнице, я просто обезумела от ужаса! Да что же она наделала? Что же она натворила?! Мишенька мой! Любимый! Как же мне жить без тебя?!
Позже я узнала, что у меня удалили селезенку и все женские органы. А еще позже сказали, что он мне глаз вилкой выколол. В общем, осталась от меня одна оболочка.
- А где же ваши дети? – спрашиваю.
-Детей в детдом забрали. Мать под суд попала. Дали ей условный срок. В общем, пропала жизнь! А мать свою я ненавижу! Миша был смыслом моей жизни. А она отняла у меня самое дорогое! Не прощу ей этого! Разве это человек?
- Но ведь люди все, как один, встали на защиту твоей мамы.
- Люди? Да что они могут понимать! Любовь – это ведь не только счастье и радость. Любовь – это и страдания, и жертвенность! А у нас с Мишей и была такая любовь. Да, несчастная, но настоящая.
- Но ведь он тебя реально истязал! Ты ведь жила, как на пороховой бочке! Да что тут говорить – он тебя инвалидом сделал!
-Да я ради него все стерпеть готова была! А теперь? Ну скажите, зачем мне жить? Что мне делать на этой земле?
Тут уже я не сдержалась:
- Да послушай ты! В том, что произошло, виновата только ты! О какой жертвенности ты говоришь? Ты ведь не только собой жертвовала! Ты жертвовала всеми! Мать тебя с самого начала пыталась удержать от страшной ошибки! Из-за тебя она загубила свою бессмертную душу! И твоя ошибка угробила жизнь всем – и тебе, и матери, и, самое страшное, вашим детям! Что теперь с ними будет?
- Да Бог с ними! В детдоме им лучше будет.
Постепенно у меня начало складываться ощущение, что передо мной сидит не женщина, не мать, а чудовище! Перепутав все на свете, смешав все в одну кучу и кислое, и пресное, она оправдывала виноватых, винила невиновных. И все это она называла любовью!
Не простившись, я поспешила покинуть этот проклятый дом.